Октябрь-декабрь 1989, Томск

представляют картины и случаи

И З Ж И З Н И Ё Л У П Н Е Й

(часть вторая, дай Бог, не последняя)

АДЗИН

Из эмалированных ли кастрюль едите и пьёте вы теперь, Инесса Мурузина, выученица демонстратора пластических поз Стёпы Тихоненко, сумасшедшая богиня философии с большой мягкой грудью, жирным висящим животом, влажной обильной промежностью, горячей кожей шеи и щёк; и вы, гном-альбинос-трубач Мойша Белорусов, не давшие мне, пьяному, осенью 88 года выброситься в окно? Из эмалированных ли? Я не помню ваших губ и вашего бреда. Всё, кажется, позади; и спирт ваш вылейте во многочисленнные сопредельные отверстия, за неимением хрустального графинчика восемнадцатого века из коллекции вашей ни в чём не повинной старенькой мамы-профессора. Плодитесь и размножайтесь, дети мои! Надеюсь, мы с вами не встретимся в одном ковчеге.

Газукина рассказала про неких своих знакомых Семёновых, чету философов-лицедеев, живущих в хрущёвском доме с сами знаете какой толщины стенами. И вот за этой стеной тоньше конского волоса обитает сосед, которого супруги прозвали Оргазмом за слишком бурное вокальное обрамление финалов коитусов. Стену, за которой свирепствует Оргазм, супруги всячески звукоизолировали: прибили пенопластовые плиты, повесили настоящий персидский ковёр... Однажды ночью Оргазм бурно обрамлял вокалом окончания, не давая Семёновым беседовать о возможностях сценического воплощения хайдеггеровских категорий времени и бытия, а под утро стал бродить по своим апартаментам и громко провозглашать, что он уже ни во что, ну ни во что не верит уже. Супруги, лишённые покоя и включённые в иную реальность, стали сопереживать Оргазму, и так же громко спросили: “Даже в коммунизм?” На что соседушка их гомерически расхохотался из-за стены. Потом все стихло, но газукинские знакомые долго не могли в это поверить, отпаивая друг друга каплями слез...
А ещё Оргазм сильно любит песню “Горная лаванда” и каждый день её заводит в исполнении электрофона, ну просто непрерывно. Так что супруги сами приобрели проигрыватель и глушат теперь Оргазма органными концертами Баха, предварительно уходя из дома и поставив регулятор повторов на “бесконечность”.
А вот наш знакомый, Виктор “Панк” Шестаков, историк во всех смыслах этого слова, тоже любит эту “Лаванду”, но по другому: он включает пластинку-сорокапятку на 33 и одну треть оборота, снимает штаны и демонстрирует муки человека, какающего круто, “ла-а-а ва-а-анд-а-а” помогает ему басом София Ротару.
Так оттягиваются держатели талонов на чай, сахар, вино, мыло, стиральный порошок и крупу в заснеженном городе Томске.
Мне снился Бог. Он был бесформенным светом. Его ангелы мерцали. Затем Он сгустился в изображение и стало не так интересно. Но дальше! - Бог со своими ангелами решил заселить Землю, которая приняла вид библиотеки им. Пушкина. Но - увы! - планета осталась пустынной, ибо Бог, превратившись в капитана Жеглова, не смог въехать в двери библиотеки на белом коне и даже разбил голову о притолоку. Вот мне и интересно: возможно ли богохульство во сне?
Мне снилось, что я гуляю по весеннему Ленинграду и дышу его гниловатым воздухом. Я фланирую и дохожу до Дворцовой набережной, где, облокотившись о перила, упиваюсь бессмертным детищем Фальконе. Но тут моё безмятежье разрушают гулкие шаги. Я поворачиваю голову и вижу малохудожественный памятник Лукичу из дрянного гранита. Он приближается к Всаднику и каменной, сжимающей кепку, рукой сшибает Его с коня. Медленно, поскольку каменное тело почти не сгибается, влезает на Его место... Тут во всем городе воцаряется странная тишина, и в этой полной тишине позолоченные яйца коня со звоном падают, и медленно удаляются.
Не пойму, чем заболел, но насморк и в голове шумит, хотя температуры сейчас нет, а вчера поздно вечером была всего 37. Вчера же, стоя, я, уже заболевающий, а Филимонов, как всегда, с похмелья, на Лагерном саду, ожидая транспорта на Южную (ибо надо было и после обеда поработать перед выходом в астрал), выразили мы обоюдоострое прискорбие в связи с неописаннстью ещё многих моментов нашей жизни, так что мы подчеркнули необходимость продолжения этой гуманной миссия, ибо кто же, если не мы о нас драгоценных. Присутствовавшие на остановке средней руки мордовороты из гильдии контролёров нас одобрили и умоляли не передумать. А ведь в контролеры у нас попадают люди достойные - вот, хотя бы, Витя Шестаков: играл с тремя товарищами в белофинскую войну однажды ночью, имея в виду, конечно, финальное торжество сталинских соколов, чего менты не оценили, а “соколы” получили через их непонимание по месяцу исправработ, которые оказались трудом по искоренению “зайцев” из наших симпатичных красно-белых трамвайных вагонов.
Решили мы, значит, продолжить, а, в связи с этим, начать с богатого событиями и более памятного прошлого, 1989 года.
Тогда весной, в марте, после полимедикаментозного суицида реанимированный, я вернулся на короткое время к жене Светке, но, придя в себя, был изгнан обратно - в пространство, снег и мороз, как несоответствующий статусу мужа и отца, - но зла не держу, поскольку:
наверное, карма; 2. стал жить в мастерской Юры Фатеева (род.1955).
Проживание моё там - отдельная песня. Но дайджест таков, что пили с Юрой, Петропалычем, Рудиком Корягиным, со Скачковым и его любовницей Оленькой тоже пили, отдельно пили с моим родным братом Андреем и его безымянными собутыльниками, забредавшими в расположенную на Привокзальной площади мастерскую из ресторана “Томск”, ту же площадь украшающего; ещё пили с Валентином Долговым, обладателем роскошной рыжей бороды и не менее роскошно оволошенного тела; я кое-что нарисовал, сделал плакат для молодёжной выставки и трахался, трахался: одну даже дефлорировал, что послужило началом бурных при- и злоключений с её подругой в упомянутом году. Жизнь там была всего около месяца, но очень бурная, даже, пожалуй, чересчур, потому что в конце апреля наши с Юрой отношения оборвались навсегда...
Вот.
Тогда же, в марте 89, я помню, как мы толковали в Юриной мастерской, попивая мариинскую водку, которую теперь можно попивать спокойно, ибо папа А.Ф. - химик регулярно ездит в этот славный городишко дегустировать ихние спиритуозы. Попивая, мы толковали с Рудиком Корягиным (род.1941), кемеровским начальником над изящными искусствами, о грядущей у них в Щегловке зап.сиб.худ. выставке Периферия-89, которую, подливая “Столичной” предлагал я товарищам переименовать в “Дыра-89”...
Несмотря на то, что по мере выпивания мы всё больше раскрепощались, до того вплоть, что боролись все поочерёдно и мне разбили очки, а затем была куплена новая водка на выданные мне Юрой для приобретения контактных линз 19 рублей, было всё же решено, а, может быть, именно поэтому решено было, что на открытии выставки будет кривляться команда Всемирной Ассоциации Нового Пролетарского Искусства (АЛЕКС-ЮСТАСУ: “Кроме того, на открытии выставки ожидается еще один сюрприз. В этом празднике художников и зрителей примет участие шоу группа под руководством Макса Батурина, представляющая неизвестную пока кузбассчанам Ассоциацию. Гости из Томска покажут в новом зале Дома Художника шоу-спектакль по стихам Макса Батурина и Андрея Филимонова” - газета “Кузбасс” от 13 апреля 89 года).
Таким образом.
От Томска картинки должны были дать Петя Гавриленко (род.1953) и Юра Фатеев. Последний был включён в каталог, но картин, по своему обыкновению, не дал.
Примерно за неделю до выставки Петропалыч повез в Щегловку свои работы. Я поехал с ним. Заодно мы прихватили моё “Полимедикаментозное отравление” (холст, масло), которое думали пропихнуть на выставку, чего не случилось, зато она и посейдон висит в кабинете Корягина в СХ Кемерова. На следующий день Петропалыч вернулся в наш заснеженный город, а я остался в заснеженном их на одноимённой реке.
Ночевал я у томского бывшего художника Вадима Дорофеева (род.1947) - до тех пор, пока не приехал из Новосибирска Федя Лютов (род.1962) - монотипист, керамист, любитель оперы, анархист и наш, вот уже год, почитай, друг, проживание которому в мастерской Вадима было обещано презело давеча, что меня мало волновало, ибо после открытия мы собирались вернуться кто куда. А открытие обещало вылиться в гигантскую пьянку по имени “банкет” - такая традиция у нас в Сибири пошла от первых поселенцев-казаков, почитай, с начала 17 века, с поминок по Ермаку Тимофеичу, первому в наших краях шоу, после которого татар всерьёз уже никто не принимал. Федя приехал утром в день открытия выставки. А до тех пор я пользовался радушием Вадима и ключом персональным владел.
Днями Вадим работал, а я уезжал в Дом Художника, где подрядившийся закалымить художник Юра Юрасов (род.1948) и еще ряд персонажей завершали выстраивать экспозицию под чутким руководством художника-администратора Шуры Кирпичёва (род.1952). Экспозиция завершалась круто.
Круто завершалась экспозиция: после одиннадцати утра начинались походы за пивом в окрестные бары “Улыбка” и “Солнечный”, где пиво бралось в трёхлитровые банки с чёрного хода запретно на вынос, потому что - а как же иначе?! Пиво мои товарищи-художники употребляли в пищу в ходе работы, а моим, как приехавшего из безалкогольного Томска в белопенное Кемерово, основным занятием и было питие пива.
Ходить за напитком в основном приходилось мне, чтоб товарищи не отрывались от труда, и потому ещё, что средств, за почти полным отсутствием последних, я в коллективный кир не вкладывал.
Вследствие этих походов я узнал множество винных и пивных точек, лежащих на одной плоскости с Домом Художника и формирующих ландшафт, кругозор и мировоззрение его обитателей. После двух часов дня прицел брался на вино: собирались деньги, занимались очереди, или, наоборот, занимались деньги, собирались очереди - как угодно. Дни летели незаметно ещё благодаря и тому, что я познакомился с Лёхой Цурцумия, кемеровским грузином, с которым, в отличие от прикованного днём к месту работы долгом, а вечером - пьяной невменяемостью Юрасова, мы имели трезвые, пьяные и похмельные анабасисы по всему городу (включая шахту Ягуновскую, куда мы ездили с кемеровским китайцем Борисом за водкой), у которого я даже один раз переночевал, не дойдя пятисот метров до дорофеевской мастерской. Мы с Лёхой подружились насмерть и он подарил мне индийскую пластинку Леннона - предмет моих тогдашних мечтаний...
Было начало апреля, движущееся к середине. Дни запомнились пасмурными, прохладными и сыроватыми. На улицах снега почти не было, хотя дворы были изрядно запорошены сугробами. Славное было время - почти ничего не колыхало и не волновало (включая полное отсутствие жилья, быта и денег). Синдром томича - сразу по приезде в другие города нажираться вусмерть пять раз подряд - я преодолел. Люди кругом были хорошие - художники! - да и со дня на день должна была прикатить по чугунке наша толпа и прочие участники выставки. Я дышал кемеровским смогом и предвкушал...

“Жить все-таки скучно и чего-то все не хватает, так узко как-то и тесно”
6 июня 1916 года. Александр Блок, из записных книжек.

За день до открытия “Периферии-89” в Кемерово приехали Скачков и Филимонов. Все время, пока я тут оттягивался, они репетировали с народом “спектакль по стихам” - ведь режиссером А.Ю.Трушем в те поры нас еще не наградил Бог. Они прибыли на поезде около девяти утра, так что еще смогли поспать пару часов на сцене зала, где нам предстояло выступать, пока я пробудился на улице Космической у Дорофеева в мастерской и прибыл в Дом Художника, где и накрыл спящих прибывших. У юных томичей без возраста глаза горели по всем правилам - левый ярче.
Не переведя дыхания, я возглавил поход нашей крепко спитой группы в пивбар “Улыбка”, где мы взяли банку “Колоса” с переплатой, разумеется, и стремительно выпили его (ее) в каком-то детсадовском дворике с беседками, ракетами и прочими причиндалами, на которые щедра наша Родина-Мать для однообразных рассадников счастливого детства. Покупка была повторена, и вновь сосуд был осушен в этом пасмурном, серийном дворике под беседу наконец встретившихся, под, кажется, мельчайший редкий снежок...
В тот же день, дай бог памяти, прибыла новокузнецкая делегация в лице знакомого нам по картинам и слухам Виталия Карманова (род.1947), незнакомых Александра Бобкина (род.1952) и Александра Суслова (род.1947), главы недавно сбросивших щегловское ярмо кузнецких художников. Прибывали еще какие-то делегации, привозили художественные полотна, которые немедленно были развешиваемы на все же возведенные Юрасовым со товарищи конструкции... Кстати, о Юрасове, - пока мы пили во время его работы, он постоянно что-то рассказывал, но запомнились только два лейтмотива: как он за что-то лет три-пять сидел в тюрьме, и как он, готовя прошлую выставку, упал со стремянки и сломал мизинец на какой-то из своих ног. А еще он постоянно говорил о своей невесте, готовящейся стать его четвертой женой, деве лет девятнадцати, каковой брак в ходе его трудового пьянства расстроился и рухнул.
А вообще он мне понравился, этот Юра, однокурсник которого по училищу Фатеев много мне рассказывал, и картинка которого “Беременная на паровозе” пришлась нам на выставке весьма по кайфу.
Да, вспомнил! А сидел-то он за то, что отправил на хуй какого-то мелкого большевика. Что не удивительно: а куда же еще? Сначала было страшно: гулаг, овчарки, пидоры. Однако, узнал “пахан”, что Юрий - художник, и повелел ему розу на тряпице (с целью последующего татуирования) стержнем для авторучки изобразить. Изобразил Юрий. Тут-то и пришла к нему слава. Прогнал “пахан” с нар какого-то мужика, приговаривая, что “здесь художник будет спать отныне”. Так и зажил оневоленный мэтр. Приходилось ведомости “красивым почерком” заполнять и в прочей канцелярщине копаться. Не понравилось Юре за решеткой, однако, отправлять на хуй несимпатичных ему людей он не бросил. Вот.
Карманов, пивший глобально тогда, прибыл уже грандиозно загазованный, где-то быстро добавил и моментально влился в нашу альдегидную компанию. Мы познакомились за руку (о чём он, разумеется, потом забыл, потому что не запомнил - см. “Из жизни ёлупней”, часть1).
И вот мы подходим, meine damen und parteigenossen, к описанию главного - последнего дня и ночи в Кемерове, в том апреле, нежарком, но знойном. Вот, значицца, ядрить твою. С утреца, знамо дело, сустречамси, да... Слушай! Так ночевал-то я ить в гостинице “Центральная”, где размещались на постое актеры театра кукол “Скоморох”, приехавшие гастролировать по линии культурного обмена между нашими заснеженными городами, п/у в данный момент Алёны Шафер, которую я, решив трахнуть в гигиенических целях, умолил взять меня, вопреки всем правилам проживания и гастролирования, в эту гостиницу, похожую больше на общагу. Взять - но не более того, ибо, раздевшись и занеся корпус над постелью, Алена сказала: а) у нее рак груди, не помню какой; б) половая жизнь у нее началась с изнасилования и добровольно она никого не хочет. Я, еще одетый, настаивать не стал, и даже не особенно задумывался потом, правда это или так... кокетство. Утречком кукловоды укатили гастролировать дальше, я же побрел пешком к Колесникову, жовиальному демороссу, поэту и методисту местной киносети купил по дороге журнал “Гутен таг” и поспел к завтраку трех джентльменов, после которого мы поехали на вокзал покупать билеты в Томск...хотя,.. нет, то есть, да, в смысле, в Томск, но не сразу, не на вечер, а на завтра, на завтрашний вечер - точно, ибо после открытия выставки предстоял БАНКЕТ!
(Тут вот зашел Филимонов, который где-то шлялся, пока я один опухал над эпопеей, и сказал, что я все путаю, что, мол, не было тогда в Щегловке никакой Алёны и что вообще никакой Алёны в природе нет, говорит, что многие на вид достоверные физически граждане - майя и не больше... Пьяный он, что ли? Ну, ладно, пойду покакаю, а он тут пускай без меня пока...)
А ночевал Макс тихо у Дорофеича, а мы с Толиком у Колесникова с его женой бутылку коньяка распили и порознь спать легли. Хотя, это уже я вру: бутылку мы с ней раньше, в ноябре 88, когда приезжали я да Макс да Скачков да Федяев в библиотеке им. Волкова да в универе местном с кемеровскими пиитами стихи читать да оттягиваться. В универе у них похоже в тот день был праздник дурака, потому что серьезные юноши нас спрашивали, как мы смеем дадаистами (опять!) называться, и просили им голову не морочить. Мы и не морочили.
Я, помню, публику водой из пульверизатора обрызгивал, мы хором “Последнюю электричку” пели, Брежнева в исполнении магнитофона включали, а после нас вышли кемеровчане, зажгли свечи, задрапировались во что-то, и пока они, значит, декаденствовали, мы “за кулисами” так нарезались коньяку “азербайджанского” местного шпалопропиточного разлива, что вызванные публикой на бис, с Максом такое про политических наших лидеров наворачивали в форме хармсингов (“Пришел к Ленину мужик. Стоит и молча бороду жует. А Ленин встал из-за стола, глаза хитрым прищуром прищурил и спрашивает:”Чего вам, товагищ, нужно, зачем пожаловали?” - “А и не знаю ужо, -отвечает мужик. - Ливорверт-та дома забыл!”), что и вспоминать сейчас не хочу.
Тогда же, но днем, в пивбаре “Солнечный” возмущенная урла чуть не растоптала нас всех, оттого, что мы, наивные обитатели Сибирских Афин, заявились в питейное заведение во фраках (я не шучу), украшенных нагрудными знаками “Ударнику социалистического труда” и прочими такими побрякушками. Однако, кровь пустили только сотруднику скорой помощи Андрею Правде, одетому нормально. Мне, например, лишь успели пообещать “фрак на яйца натянуть”.
А в апреле 89 - билеты купили, в Дом Художника приехали, нашу банду декоративно-революционную встретили, расцеловались, стали обживать сцену, а Щеглик-младший нас фотографировал, и как позднее (10 лет спустя) выяснилось - неплохо фотографировал.

ОНЗЕ

Я пил пиво с Шатовым и Сницером в пивбаре тбилисского трёхэтажного ж/д вокзала, пока он не закрылся вместе со всем вокзалом на ночь, в середине октября 88 года проехав с побережья до Кутаиси автостопом, а оттуда до Тифлиса - за червонец на троих на автобусе.
Проезжая через темный вечерний Гори, мы увидели неоновую надпись “Культтовары” и хохотали километров двадцать по горной дороге, пугая славянско-еврейским реготом сумрачных мингрел, двигавшихся по направлению к сванам. Затем мы ржали на окраине ночного Тбилиси, проехав по проспекту Давида Строителя и остановившись напротив высотного дома с рекламой из поочередно, а потом хором зажигавшихся букв А-Э-Р-О-Ф-Л-О-Т.
Там хорошо, в Грузии, там можно смеяться, говорю я вам! Листья платанов, и чего-то еще, частью облетели, а частью радовали глаз в еще висячем состоянии - это в Тбилиси, а на побережье, в Пицунде, все зелено, там все вечно зелено, и мы купались в море, сбросив свои трансконтинентальные прикиды на черноморскую гальку.
Мы пили замечательное пиво в Кутаиси, в пивбаре возле автовокзала. Оно так и называлось - “Кутаисское”. И мы пили пиво, уж не помню, какого сорта, но замечательное, в пивбаре тбилисского вокзала, насобирав ништяков, оставленных сытыми, богатыми грузинами. А еще мы пили сухое вино в Пицунде, на пляже, заедая ежевикой с куста - белое вино. А красное вино “Ахашени” мы пили в Тбилиси возле развалин какой-то крепости, и еще в поезде, повезшем нас обратно, на траверсе Гори с огромным портретом сами понимаете кого на здании вокзала. На вокзале нас угощал некий грузин, почти не знавший по-русски.
Он накачал нас под завязку, потому что постоянно заказывал всё новые и новые дюжины кружек, а Шатов заявил, что пока всё не выпьем - никуда не уйдём. Спасло нас закрытие пивбара на ночь.
А так бы мы до утра там просидели под мучительные попытки грузина рассказать, как он служил в армии под Астраханью и очень любит русских, а грузин, армян и азербайджанцев - нет, при этом он пьяно впадал в гигантские паузы, из которых блестяще выходил с криком: “Э-эа, давай лютьче випьем!” И мы пили. Маленький пьяный грузин с тремя здоровенными сибиряками. А потом он повёз нас к себе ночевать. Таксисты не соглашались везти нас за предлагаемую нашим аборигеном-чичероне сумму. Ночь углублялась. Хотелось писать и спать. Наконец он договорился с таксистом, лелеявшем милицейского капитана рядом с собой на переднем сиденьи. Мы забились назад вчетвером. Ехали через незнакомый город на улицу Коллективизации, это единственное, что мы могли понять из грузинских переговоров. В душе теплилась тревога, подогреваемая смутными воспоминаниями детских анекдотов о кавказском мужеложестве. Сницер тихо попросил у меня столовый нож и спрятал его в рукаве, сказав мне на ухо, что так просто не сдастся. А Шатов, имевший в своей бурной биографии ночевку на штаб-квартире питерских “голубых”, смеялся над нами, развивал мысль, что, мол, “один раз - не пидорас”, и что он за 7 - 5 рублей сам отдаться может. Однако, обошлось. Такси мы покинули беспрепятственно. И хотя в доме мы встретились с двумя младшими братьями нашего нового друга, и эта встреча на мгновение вновь заставила успокоившихся только нас со Сницером побледнеть, это было последней ложной тревогой перед безмятежным отдыхом умаявшихся путешественников. Впервые после отъезда из Томска мы спали в приличных постелях, и не в трясущемся вагоне. На следующий день все было тривиально, кроме того, что мы находились в волшебном городе, что само по себе было полным кайфом, а описания полного кайфа обычно получаются довольно скучными, и позволю себе этого не делать. Вечером мы уехали в Москву, купив три билета на мои заначенные с дому в нагрудный карман псевдоджинсовой пакистанской рубашки 50 рублей почти перед самым отходом поезда.
В поезде, выпив “Ахашени” и “Алазанской долины”, я долго не мог заснуть. Борясь с бессонницей, я выпил каких-то специальных таблеток, и смесь эта получилась неудачной, ибо утром, проснувшись, мне показалось, что я сошел с ума, такое меня охватило беспокойство, беспричинная тревога, и я даже не умею сказать, что еще, но я до сих пор помню тот ужас, обуявший меня, и с трудом побарываемое желание выброситься из поезда и убиться. Если бы не Сницер, скормивший мне пол-стандарта “Сонапакса”, я бы мог уже и не писать этих строк тихим январским вечером 1990 года, поджидая любимую девушку Анжелику.
В Москве мы расстались. Они собирались поехать в Прибалтику, и я оставил им серебряную германскую марку с портретом кайзера Вильгельма Второго - на черный день...

Ну, а на открытии “Периферии-89” ничего особенного (для нас) не было. Картины мы все видели в процессе развешивания. Так что мы просто вырядились кто во что мог, а у кого фантазии не было, те обнажились, и расцвечивали публику, и уже начали принимать участие в этом празднике художников и зрителей. Потом был спектакль, кайф которого состоял в том, что ни один стих прочитан не был (спектакль, напомню, был “по стихам”), голос вообще отсутствовал почти, только я почитал немного инструкцию по наклеиванию полового покрытия к полу, да мы с А.Ф. исполнили популярную тогда среди нас “Похмельную песню” (слова А.Ф.,музыка Н.Коцмана) с изрядным уклоном в панк в аранжировке. Все остальное время в плотно набитом стоящими людьми довольно небольшом зале, на очень невысокой и тесной сцене наполнялись водою различные посудины. Причем, воду носили тоже в разных посудинах, продираясь через зрителей, из туалета. Когда сосуды наполнились, Скачков их стал куда-то, или из друга в друг, переливать, все и вся довольно странно перемещалось по сцене, Оля запутывалась в канаты, концы которых предлагалось тянуть зрителям, и рьяные Карманов с Юрасовым чуть не задушили бедную сестренку-лице-телодейку, алкоголики несчастные, и ведь задушили бы, если б я не перерезал веревку (ниже вы увидите, что Оля - не единственная душа, спасенная мною в тот вечер-ночь) А потом центром внимания стала Анжела, в не то белом, не то розовом, не то кисейном платье ... а не то в батистовом, мазавшая с задумчивым видом что-то на ватмане, закрепленном на мольберте. Желающим предлагалось вырезывать из платья кусочки на память, желательно, не калеча деву. Но публика вела себя довольно индифферентно, лишь опять же Карманов с Юрасовым блистали пасссионарностью, причем, Карманов, как он все-таки есть большой художник, вырезал очень красивую дырку формы бубен ( в смысле, карточной масти) - на таком, как вам сказать, месте ... сзади там, где ноги переходят одна в другую. Вид у него во время творческого акта был вдохновенно-плотоядный. Платье же это, касатики, было платьем не простым, а свадебным матушки ее, Анжелы-сестренушки, красавицы нашей, во Христе возлюбленной. Как я недавно сказал Анжелике: “То, что свадебное платье матери порезали на дочери пьяные художники - весьма символично”. А сцена эта была очень живописна: слева от Анжелы Виталий Карманов с ножницами, справа - Слава, дующий ему в лицо через саксофон... Ножницы потом отобрала у живописцев какая-то юная тетенька, крича, что мы все - негодяи.
На этом наше шоу, из которого мало кто чего понял, но почти все ушли потрясенными, закончилось, и вся толпа ушла досматривать картины, а я, вооружился шляпой и с группой товарищей стал вымогать у посетителей деньги, сконструировав на репе хитрое и жалобное лицо, бормоча подобающие случаю слова. Многие давали. Потом вышли мы на улицу, все расписные, где, пугая редких прохожих, я просил подать копеечку нищим актерам, а Слава дул в саксофон. Но сборов почти не было и мы вернулись внутрь и еще походили со шляпой, пока устроители не удовлетворили свое тщеславие и не решили, что можно идти в ресторан, то есть, какой еще, Господи, ресторан-то! - в мастерскую Корягина, на банкет. ... Солнце заходило, небо разъяснилось, и апрельский вечер был неизъяснимо прекрасен, сам собой, а еще тем, что “спектакль по стихам” и связанные с ним напряженки завершились, предстояло пить и веселиться. Мастерская Рудольфа находится на Арочной улице в сталинско-архитектурной части Кемерова, недалеко от набережной Томи. Путь от Дома художника туда - около километра, мимо драмтеатра ( жутко драматического), по центральной улице мимо Обкома (достаточно мирного, когда не звонят в колокол), мимо магазина рыботоваров “Мелодия”, по действительно арочной улице, настолько арочной, что одна арка даже чем-то напоминает Арку Генштаба в Питере. А что, хорошее еврейское имя - Арка Генштаб.
Третье место среди явлений природы, после арок и речных красот, уверенно занимал Карманов. Его тянуло к девам Оле и Анжеле, шедшим парой и о чем-то шептавшимся. Он прибился к этой парочке со стороны Анжелики, стал спрашивать, как ее зовут, а когда она сказала ему жеманно: “Анжелика”, Карманов демонически захохотал, хрипя в перерывах между приступами смеха:” Как ты сказала? Анжелика?! О-о-а-ах-ха,ха-о-хо-хо-оах-ху-х-ху-...” Да, чуть не забыл: как только Виталий прибыл в Кемерово, ему в Союзе художников перевели на куртку летрасетом большие буквы КВ ( т.е. “Карманов Виталий”) - “чтоб не потерялся”, как объяснил нам Кирпичев. Когда мы повернули на Арочную улицу, пройдя под “Аркой Генштаба”, вид открылся изумительный: красные сталинского барокко дома и газоны с еле пробивающейся юной травой, освещенные наклонными, почти скользящими лучами закатывающегося за Притомские холмы солнца. Карманов нашел на газоне бездыханного пьяного и стоял у него в головах, причитая что-то о долге и милосердии минут пять, пока какие-то прохожие не уверили нас, что сейчас же позвонят в “скорую”. За то время, пока балансирующий на грани вменяемости и невменяемости Виталий заботился о братушке, формируя себе хорошую карму, вся группа скрылась в одной из арок во двор, и мы с мэтром еще минут пять искали, куда нам, двоим заблудшим, идти, потому что КВ “вроде бы помнил, где мастерская Рудика”... Все-таки, нашли.
Мастерская Рудника - это отдельная песня, ибо он по специальности скульптор вообще-то, и имеет в своем распоряжении целый ангар со сварочными аппаратами, грудами железяк и рядами произведений искусства собственного производства. В центре этого ангара с антресолями без перил, на которые забираться было хозяином строго запрещено, “чтоб не поубивались”, стоял огромный, явно импровизированный стол, накрытый бумагой, уставленный закусками, запивками и пирамидами картонных стаканчиков. Народ суетился, готовилась какая-то пища. Все были веселые и оживленные, какими всегда бывают русские интеллектуалы перед выпивкой. А жрать, кстати, хотелось ужасно. Но пища была лишь в виде закуски, и пришлось пить и закусывать, и поэтому стало быстро совсем весело, всем почти хорошо, разве что поэт Андрей Правда, профессиональный медик-шизоид, крышей ослабел с водки и стал кричать всякую ерунду, привлекая к себе внимание. Хотя, если вдуматься: какое уж там внимание, в этой-то обстановочке? Только мы, елупни, и заметили... Со мной рядом сидел Скачков, который водку никакими жидкостями запивать органически не может, и я, пируя, после каждого тоста был вынужден наблюдать, как судорожно-страдальчески морщится и передергивается его молодое красивое семитско-синантропное лицо. С другой стороны от меня сидела корягинская жена Маргарита и я ей галантно подливал водки в бокал, который, дурилка, раскисал прямо на глазах ( как, впрочем, и Правда, и ему подобные), превращаясь в пропитанную спиртовым раствором макулатуру. Насколько можно было видеть, это происходило у всех, что вносило дополнительные штрихи в общую картину банкета, ибо всяк по-разному исхитрялся бороться с водочно-картонной энтропией, спеша не замедлять стахановское движение ударного нажора и освинения, хохоча, тостуя и флиртуя. В частности, многие участники банкета втыкали в размокший стаканчик его еще сухого собрата, и вскоре некоторые персонажи уже радостно чокались чем-то наподобие целлюлозных телескопов... А поднося эти телескопы к лицу, они, пока водяра в рот лилась, наблюдали что-то такое, ну совсем необыкновенное, не от мира сего, главное - радостное что-то они наблюдали, ибо, с каждым подношением к лицу телескопа они делались все более веселыми, хорошими и буйными; а вот слышалось на расстоянии плохо, поэтому, видя хохочущие лица за десять метров на противоположном углу, трудно было понять - о чем это они, чему? Приходилось хохотать о своем, подливая и подливая водки сидевшим ошую и одесную. А буйство разгоралось, но помнится все чем дальше, тем фрагментарнее, помню А.Ф., брезгливо стряхивавшего с одежды водку, которая попала туда из Анжелиного стаканчика, по которому ее тогдашний жаних Рыбацкий стукнул рукой, выражая тем заботу о здоровьи и нравственном облике девы, которая хоть и была невинна в половом смысле, но и не более. Подобное обращение с продуктом показалось мне неправильным, и мы прятали в пьяном бреду под столом бутылки, заботясь, вероятно, о будущем. Когда будущее наступило я, помню, захотел подраться с младшим Корягинским братом Евгением, мужчиной лет 35-40, а все нас отговаривали, и мы выходили во двор, оберегаемые секундантами от цепного корягинского пса, пьяно мирились, и в знак примирения писали дуэтом на стену мастерской.. Потом... Потом - ночь. Я иду с сумкой мимо каких-то труб, вокруг ужасно воняет промышленными газами, я страшно всему этому удивляюсь, не понимаю, где я и почему, но все-таки решаю, что иду не туда, поворачиваю назад, я так один, совершенно, где я вообще? Ничего не понятно, трубы дымят, я почти плачу, но нужно возвращаться - куда? Мы пили у Корягина - на Арочную... Дохожу медленно, тупо до трамвайной линии, и начинаю ждать. Времени - ночь кромешная, однако, трамвай идет, пустой, тяжело поворачивая по кольцу. Я вяло машу рукой, он останавливается, передняя дверь открывается, я молча вхожу, и мы едем... Едем минут двадцать, такое ощущение, что через весь город. Начинает казаться, что места знакомые. Трамвай останавливается на светофоре. Я что-то мычу, дверь открывается, выхожу... Нет, не знакомые места. Но по улице, довольно, кстати, широкой, изредка проезжают автомобили. Ловлю один из них и велю везти себя, мчать, на Арочную улицу. Мы приезжаем, за это с меня берут деньги какие-то - откуда это у меня деньги? но я очень всему рад, потому что из небытия вернулся к мастерской Рудика. Ура!!! Там оказываются еще пьющие люди. Наши ушли, поэтов Кемерова нет, Колесников на моих глазах проблевался под стол и отбыл. На ногах держатся старые кони - Бобкин, Суслов, мой новый друг Женя Корягин, и еще кто-то - не помню. Карманов спит в обнимку с Юрасовым на узеньком диванчике, причем половина его мужественного лица залита кровью, кажется, из рассеченной брови. Я немного пью, стремительно, но прочно сдруживаюсь с Сусловым и Бобкиным, этими двумя замечательными новокузнецкими Александрами, и нетвердой рукой записываю их адреса и телефоны. Потом все разошлись, диван был разложен, и я стал третьим в компании Юрасова и Карманова, меня чем-то накрыли, и я уснул.
...Утром я проснулся, разумеется. Было светло. Рядом спал Карманов. Больше никого не было. Я все воспринимал адекватно, хотя понимал, что спирту в моей крови, как в Томи фекалиев. Я лежал и думал, а точнее, вспоминал. Прошедшие сутки пронеслись, как буря, и я не знал, скольких, может быть, мы потеряли товарищей. Карманов похрапывал, где-то под диваном шебуршали крысы. Потом стало совсем тихо. Через несколько минут подозрительной тишины я насторожился и постарался понять, что же меня вдруг обеспокоило... Карманов не дышал!! Это вывело меня из оцепенения и подвигло к активности. Я осмотрел художника и, как бывший санинструктор, определил, что у него запал язык. Самым разумным мне представилось перевернуть тело на живот, что я и сделал. И надо было слышать этот первый слоновий вздох воскрешенного Карманова!
Происходило еще что-то в этот апрельский день возвращения домой, пили почему-то шампанское, вздымаясь над Томью в люльках чертова колеса, снова пили шампанское в купе родного томского поезда, Скачков хотел о чем-то попросить проводницу, но как раз в этот момент его внутренняя загазованность достигла своего ПДК, и изо рта его вместо человеческой речи раздалось змеиное шипение, а из ушей брызнули струйки. Тетенька испугалась. Было, было, не спорю, однако, на фоне уже имевшего место, это было, хоть и будоражащим, но малозначительным, как покушение на Гитлера после Сталинградской битвы.

Тень Александра Суслова встает из Первого тома, и тревожит мое перо. Она диктует, я записываю еще одну историю.

Александра Васильевича домогалась какая-то дева. В то время он уже перебрался в Кузнецк, но частенько навещал Щегловку, и жил в мастерских друзей-мастеров. В одну из этих мастерских и набилась как-то к нему в гости упомянутая особа. Мэтр пообещал принять ее вечером, позабыв совсем, что вечером как раз-таки он улетает по делам в Ялуторовск. Вернулся он дня через три, и едва переступил порог мастерской, как туда заглянула соседка-художница (из соседнего подъезда соседка). Она сообщила Александру, что дня три назад вечером у неё гостила подруга - женщина, весьма приятная собой. Они заболтались чуть не до полуночи (открытия выставок, свадьбы, рецепты, ссоры и проч.). В конце концов, подруга собралась уходить, художница открыла входную дверь, и... обнаружила медные монеты, рассыпанные во множестве на площадке. Удивившись, она наклонилась к россыпи. Все монетки были однокопеечные, но подруга не дала ей трогать ничего, потребовала веник, совок и ведро. Удивившись еще, хозяйка принесла требуемое. Подруга ссыпала копейки в ведро, не прикасаясь к ним руками. Затем она велела подать бумагу и спички, и со словами “Если это не то, что я думаю - ничего не будет, если же наоборот - через пять минут увидишь кое-что интересное”, бросила бумагу в ведро и подожгла. Пяти минут ждать не пришлось: распахнулась дверь и в мастерскую влетела женщина в домашнем халате и с горящими глазами на лице. Ее трясло. Стуча зубами, она крикнула: “Суслов здесь живет?”. Женщины были не болгарки и поэтому отрицательно покачали головой. Тогда она выскочила за дверь и, подвывая, помчалась по лестнице вниз.

Назавтра Александр, совершая привычный променад в районе производственного объединения “Азот”, повстречал подругу назойливой девы ( проницательный читатель конечно же признал ее в незваной гостье художницы) и та рассказала, что Наташа лежит в больнице с температурой более ста градусов (по Фаренгейту, разумеется), а врачи не могут понять, что с ней. А вскоре после Дня Рыбака Александр повстречал на панели и саму Наташу, и ехидно поинтересовался у нее “о здоровьице”, на что она зло и со значением посмотрела ему в глаза. Так-то вот. Хороших-то людей Харя Кришны завсегда от порчи оборонит!..

Глоссарий половых слов и выражений по материалам И.Кона:

ВИКХАРИТА - одна из суррогатных форм полового сношения - Оргазм вызывается введением полового члена между сомкнутыми бедрами женщины. Распространена в странах третьего мира.
ВИРГХАТА - суррогатная форма - Оргазм вызывается трением полового члена о промежность женщины. Иногда приходится тереть довольно долго.
ВОЛЛЮСТ - сладострастное чувство, сопровождающее п. акт.
ГРЕФЕНБЕРГА ПЯТНО - участок на передней стенке влагалища, размер которого у некоторых женщин увеличивается при половом возбуждении и раздражение которого, предположительно, связано с женским Оргазмом.
ДЕФЛОРАЦИЯ (многие думают, это значит - срывание цветка. Фигушки! Посмотрите в словарь: defloratio - старение.) - разрыв девственной плевы.
ИМПОТЕНЦИЯ - термин исчезает из современной научной терминологии.
ИНТРОМИССИЯ - введение во влагалище полового члена, и не только его.
КОИТУС ПРОЛОНГИРОВАННЫЙ - п.акт, произвольно затягиваемый с целью продлить воллюст (см. Выше).
КУННИЛИНГУС - оральное стимулирование женских гениталий. В иных книгах написано, что они, эти гениталии, по вкусу напоминают устриц. Не знаем. Не пробовали.
НАРВАСАДАТА - суррогатная форма полового сношения путем введения половаго члена между молочными железами женщины. Как и все суррогаты изобретена в Германии в период Веймарской республики.
ПЕТТИНГ - преднамеренное и умышленное вызывание Оргазма искусственным возбуждением эрогенных зон в условиях двухстороннего сексуального контакта, исключающее непосредственное соприкосновение гениталий. Может быть поверхностным (раздражение эрогенных зон, обычно обнаженных, а гениталий - только через одежду), глубоким, гомо- и гетеро-сексуальным, активным и пассивным. С такими инструкциями любой дурак в общественном транспорте в час пик догадается, петтинг ему устраивают соседи или все таки не петтинг.
ПОЛЛЮЦИОНИЗМ - половое стремление пачкаться выделениями полового партнера с целью полового возбуждения.
ФЕЛЛЯЦИЯ (пенилинкция) - разновидность орогенитального контакта, - вызывание полового возбуждения партнера путем воздействия ртом и языком на его половой хуй.
ЭУПАРЕУНИЯ - одновременное наступление Оргазма на мужчину и женщину.

Карл Тойфель долгое время был совладельцем видеотеки с интеллектуальным названием “Ленка” (в честь Газукиной). Он до сих пор учится на истфаке, то отчисляясь, то снова восстанавливаясь, посвящая свободное время творчеству и еврейской красавице Бэле Вольфовне.
В прошлом году умерли Арсений Тарковский, аятолла Хомейни и Сэмюэль Беккет. А вы смеётесь.
Скачков собирается ставить спектакль по Эсхилу, креститься по католическому обряду и поехать в Польшу за чаем и пластинкой Эрика Клэптона.
Б.Г. расчёсывает бороду каждое утро, раздумывая, не сбрить ли её и не перестать ли , наконец, выпендриваться.
Игорь Куртуков на сегодняшний, 19 февраля, день находится в Томске. Он привёз нам китайские и суахили числительные, чтобы мы нумеровали ими главы этой эпопеи из нашей, ёлупней, жизни.
Ханс Модров стал премьер-министром ГДР, но кому это сейчас интересно.
Лёха Коблов является членом редколлегии журнала “Контр-культ-УР`а”, а также очень любит девушку-певицу из группы “Хуй забей”.
Следы Инессы Тарусиной напрочь затерялись в вихре перестройки, с союзом революционного содействия которой она уже давно была связана. Ох, многих ещё потеряем!
У Тэна на днях был день рождения, по каковому поводу он и Фреер три дня жали друг другу руки.
Ленин и сейчас... э, да что говорить!
Кувшинов на нас обиделся и теперь ходит на службу без завтрака. Ещё и китайский язык изучать принялся на голодный желудок - исключительно, чтоб нам насолить.
Труш отрастил гаденькие усёнки. И это ещё далеко не всё, на что он способен...
Щеглик-мл. отчислился с кафедры журналистики и теперь учится у жизни.
Щеглик-ст. взял у знакомого посмотреть видеомагнитофон, подарил Максу пиджак, но не отдал, а его жена Оля сказала Максу, что он “юноша бледный со взором горящим” - оскорбить хотела. Эх, молодость, молодость!..
Стоят Никольские морозы.
Мы ходили в художественный музей смотреть картины Поздеева, а увидели Петра Палыча Гавриленко в чёрном кожаном пиджаке, дремотно покоящегося у полотен Фалька и Лабаса.
Лидка Кудряшова сшила Панку фрак из его же старых джинсов, училась у Валентина Долгова (телефон 777214) резьбе по дереву, вышла замуж за Костю Сницера, а сама два раза прошлась по пр. Кирова под руку с другим мужчиной.
Книжная торговля в городе поражена мафией.
Брат Макса, переплётчик, зачем-то читает Юнга и пишет на английском языке пояснительную записку к проекту юных архитекторов Анжелы и Андрея, который они собираются послать ... на конкурс в Канаду.
Замечательный город Юрга! Мы теперь туда за книгами ездим.
Стёпа Тихоненко опять собирается поехать в Англию, мало ему одного судилища с “Красным Знаменем” и стукачом А.Пельтом! Ехал бы уж в свой Ужгород от греха подальше...
Фотограф Мимхельсон Юрий Семенович снялся в кино-картине “Стару-харм-са”, в роли не то старухи, не то Хармса. Мало того, что фильм - дерьмо, так его, Мимхельсона, ещё и Макс с лестницы спустил, заменив фотографа собою (ёлупнем ) на свидании с некоей очаровательно-гигиенической Светой.
Ну, вот, пожалуйста, - Фатеев, Корягин, Карманов, - какие всё люди кругом, а мы, ёлупни, любим своих любимых девушек.
А.Ф., идя за пивом, потерял пуделя Чарльза; боимся, как бы пёс не сменил признаки пола, как пернатые в снегу ( Жан Кокто, перевод Бенедикту Лившицу).
Ленка Газукина - очень хороший человек. Как-то с утра позвонила А.Ф. и сказала, что их с Батуриным за антиалкогольгый дебош в Большом Концертном Зале в милицию вызывают. Беречь будут. А Ленкина дочь - Наташа. Муж - Виталий.
Федя Лютов отморозил ухо, рисует по ночам гвяков и щенов, собирается в Западную (пока) Германию.
Шатов доказал, что он всё-таки человек: испугался женского манекена в ТЮЗе. Мы все через это прошли и теперь братишки ему.
Лена Кузнецова (бас-гитара ) всем врёт, что была валютной проституткой в Москве. На её месте мог ли быть каждый?
На шесть талонов дают полкило турецкого чаю. Он, говорят, радиоактивный.
Популярный букинистический писатель Казанцев А.И. назвал нас, ёлупней, матершинниками и не принял под этим предлогом первую часть сей литературной эпопеи для освистания на известном балагане “Семинар молодых писателей”.
Счётчик Гейгера на горисполкоме сломался.
Хотели сварить грог, а получился омлет с коньяком.
Начинаются перебежки из положения лёжа.
В давние времена жил микадо по имени микадо Томура.
Северный вокзал в Париже походил на табор.
Милюков был головой выше других - и умом и характером.
И тот, кто счастливо избежал инцестуозной фиксации своего либидо,
тоже не свободен от её влияния.
Наша лодка плывет по великой Жёлтой реке.
У трупа на спине его пальто имеется смертельная рана.
Россия того времени была полна противоречий.
Однажды из ЦУМа вышел грузин со звенящим будильником в руках.
Весенний ледоход продолжается на реках области в среднем около недели.
Хороший автобус уехал без нас, хороший автобус уехал прочь.
Большое место в пьехах Шекспира занимают драки и поединки с оружием.
Концептуальное искусство известно также под названием анти-искусства.
Холодно и голодно птицам зимой!
Всё будет хорошо, если я буду твёрже, а ты мягче.
Слава и Юра купили в Анжерке презервативов, а сейчас уехали в Юргу за саксофоном.
- Важзондтбитте, - бормотал пьяный половой. - Ступайте себе и будьте счастливы.
Авторы этих строк готовятся к страшному суду, подбивая на Это и бабку.
Она уже почти согласна. До встречи там! А пока:

Томск, январь-февраль 1990 года.